«СОЛНЦЕ МЁРТВЫХ»:
КРЫМСКОТАТАРСКАЯ ТЕМА В
ТВОРЧЕСТВЕ И.С. ШМЕЛЁВА
(Журнал
“Брега Тавриды”. – Симферополь, 1995. – № 4–5. – С. 213–215.)
Русские писатели, даже подолгу жившие в
Крыму (А.П. Чехов, М.А. Волошин и др.), никогда не избирали крымских татар в
качестве основных героев своих творений. В лучшем случае для них это был
любопытный этнографический материал. И это понятно и объяснимо одним словом –
Восток: иной быт, иной менталитет, иная культура.
На первый взгляд, это характерно и для
творчества И.С. Шмелёва, жившего в Крыму очень короткое время – с 1918 по 1922
гг. Для писателя это были трагические годы: здесь, почти на его глазах, красные
расстреляли его единственного сына, офицера Добровольческой армии,
отказавшегося уехать на чужбину с врангелевцами. Это были трагические годы для
всего Крыма: большевистский террор, торжество хама, «бациллы человечьей», по
определению старого доктора Михаила Васильича, главного героя романа-эпопеи И.С. Шмелёва «Солнце мёртвых». И был страшный голод 1921 года.
«Солнце мёртвых» – многоплановая сквозная
метафора: это холодное солнце Крыма 1921 года, отражающееся в мёртвых глазах
замученных в большевистских застенках-подвалах и не греющее живых, доживающих
свои последние дни. Оно мертво для всех: и для людей, и для животных, и для
растений. Оно равно мертво освещает два мира – русский и татарский, которые,
пересекаясь, не сливаются на житейском уровне. Оба мира – русский и татарский –
равно трагичны: и там и тут голод, и там и тут – смерть от рук большевиков.
Татарский Крым нашёл отражение в
тематическом поле «крымские татары», ядром которого выступают субстантивные
номинации словного и сверхсловного типа, пронизывающие, «прошивающие» всю
художественную ткань романа: татары, татарин, татарка, татарчата,
татары-проводники, старый татарин, старая татарка, пожилой татарин, богатый
татарин, меднорожий татарин, маленький татарин, чумовой татарин, вежливые
татары, муэдзин, чабан и др. Остальные элементы тематического поля можно
расположить вокруг ядра в виде концентрических кругов.
Круг первый составляет именная парадигма
с определением татарский: татарская земля, татарский двор, татарский
дом, татарские кони, татарские постолы, «татарская ямка» (по-видимому,
микротопоним), татарская груша, татарский виноградник и др. Назначение
этой парадигмы – подчеркнуть чуждость (но не враждебность!), граничащую с
экзотичностью, этого – татарского – мира повествующему и медитирующему
автору. Апогеем темы чуждости татарского мира автору является рефрен «Чужая
земля, татарская», звучащий в заключительной главе эпопеи (с. 241).
В круге втором тематического поля
«крымские татары» находятся субстантивные имена специфически татарских или
общетюркских реалий: кутюк, катык, бекмес, буздурхан, чебурек, кизил, айва,
персик, аул, мечеть, минарет, кошара, ослик, зурна, джил-хабэ, чадра, звон бахчисарайский
и др. Каждая из этих номинаций обладает мощной пресуппозицией – способностью
продуцировать широкие фоновые знания о крымскотатарском мире. Так, кутюк
– это пень, колода. Катык – кислое молоко особого приготовления. Бекмес
– уваренный фруктовый сок, патока. Буздурхан – крымский сорт груши с
медовыми желтыми плодами. Джил-хабэ – это название дождливого месяца
ноября, «когда белки уходят в норы» (с. 210). Словосочетание «звон
бахчисарайский» воссоздает образы фаэтонов «в пунцовом плисе с белыми
балдахинами, вздувающимися на быстром ходу …, с конями в шерстяных
розанах …, управляемых татарами-проводниками с нафабренными усами, со стеком за
лаковым голенищем, с запахом чеснока и перца» (с. 24). В таких фаэтонах до
революции катались приезжие господа.
В круге третьем – величественная крымская
природа: горные хребты, скалы, ущелья, реки. Это Яйла с её ароматными
пышными лугами. Вот – «мохнатая шапка лесного Бабугана. Утрами золотится он;
обычно – дремуче-чёрен. Видны на нём щетины лесов сосновых, когда солнце
плавится и дрожит за ними. Оттуда приходит дождь. Солнце туда уходит» (с.
13). «А вот скоро ветры сорвутся с Чатырдага, налягут на Палат-Гору снеговые
тучи, от чёрного Бабугана натянет ливни ... (с. 31). «Когда Чатырдаг
дышит, все ветры кричат – готовься! Татары это давно знают. И не боятся»
(с. 178). «Демерджи зарозовела, замеднела... плавится, потухает. А вот уже и
синеть стала. Заходит солнце за Бабуган, горит щетина лесов сосновых. Погасла.
Похмурился Бабуган, глядит сурово...» (с. 93). Все это – немые, безмолвные
свидетели вершащейся трагедии. Вот «крепостная стена-отвес, голая Куш-Кая,
плакат горный. Утром – розовый, к ночи – синий. Всё вбирает в себя, всё видит.
Чертит на нём неведомая рука ... (с. 13). «А голая стена Куш-Каи – всё
та же, всё та же летопись: пишет по ней неведомая рука. Всё вбирает в себя, всё
видит» (с. 131).
На периферии поля «крымские татары»
находятся экзотизмы – слова из крымскотатарского языка, встречающиеся в речи
татар и русских: якши, шайтан, селям алекюм и др. Сюда же можно отнести
и искажённые формы русских слов в речи татар: «Це-це-це... Кемал-Паша! Крым
идёт... пыламот стрылял, балшивит тикал! Хлэб будыт, чурэк-чебурэк... барашка
будыт... Балшой чилавэк Кемал-Паша!» (с. 23). «Тыква кушал. Вот...
Пропал на горах два мешка мука. Плоха» (с. 203). «Ией!.. бери коня.
Купай... Ко-зяй-ией! коня бери... Клеба давай... Карей... все памирай...
Пажалюста... Клеба давай... мала-мала!» (с. 231).
Действительно, в начале века татары в
массе своей не владели русским языком. Искажения слов и словоформ в татарской
речи во многом обусловлены спецификой фонетической и грамматической систем
русского и крымскотатарского языков. Можно сказать, что автору удалось в целом
адекватно передать русскую речь татар. Так, письменная фиксация русизмов в
татарской речи отражает такой фонетический закон русского языка, как редукция
безударных гласных: плоха (плохо), карей (скорей), памирай
(помирать) и др. Верно передана и форма карей (вместо скорей):
опущен инициальный согласный, так как в тюркских языках действует фонетический
закон, согласно которому в абсолютном начале слова не может быть стыка
согласных. При заимствовании или использовании иноязычных слов, имеющих в
абсолютном начале несколько согласных звуков, татарин (как и любой тюркоязычный
говорящий) мог отбросить один из согласных (закон выкидки) или вставить между
ними какой-либо гласный звук (закон вставки), например, сказать сыкарей.
Однако в графической передаче искажённой
русской речи имеются и неточности. Так, трудно согласиться с формами клеба
(не соблюдены законы эпентезы или диэрезы), козяй (не соблюден закон
редукции гласных), пажалюста (в крымскотатарском языке имеется
корреляция фонемы <л> по твердости-мягкости, поэтому замена [л] твердого
на [л’] мягкий здесь необусловленна) и др. Вообще неадекватная передача устной
речи аборигенов характерна для творчества многих русских писателей.
По-видимому, это художественная универсалия, обусловленная системными
различиями контактирующих языков.
Воспринимая татарский мир несколько
отстранённо и острбнненно, автор, тем не менее, описывает его в положительном
ключе. Татары доверчивы, добры и милосердны: делятся едой, дают в долг. У вдовы
сапожника Прокофия, Тани, грабители отняли вино, которое она несла в степь на
обмен. А дома – голодные дети. «Спасибо, татаре в долг опять вина дали»
(с. 188), – говорит она. Вот голодные дети Глазковых повстречались с татарскими
парнями-чабанами. «Вежливые татары, – говорит старшая девочка. – Досыта
накормили... Так они нас жалели! И с собой дали, несём мамаше. Велели и ещё
приходить. Хлопцы очень хорошие .. А татары вежливые. Если бы замуж взял...
пошла бы! – бойко сказала она, развязно хлопая по земле ладошкой. – Что ж, что
чужая вера!» (с. 135–136).
Татары благородны, верны слову. Когда
большевики арестовали группу бежавших в лес – «их было семеро... татары
больше» (с. 104), – те затеяли побег. Жребий выпал татарину, и он принял
мученическую смерть ради спасения своих товарищей – русских, татар и чеченцев.
Сцена ночного прихода старого татарина к
умирающему от голода автору – с подарком от старого Гафара, корзиной с едой, –
является апофеозом единого Бога, общего и для русских, и для татар (глава «Жива
душа!»). В эмоциональном плане – это наиболее сильные страницы эпопеи, которые
невозможно читать без волнения и слез: «Я беру его за мокрые плечи и
пожимаю. Ушли слова. Они не нужны, слова. Дикарь, татарин? Велик Аллах! Жива
человеческая душа! жива!!
– Скажи Гафару...старому Гафару... Скажи,
Абайдулин... старому татарину Гафару... Аллах!
– Аллах!.. – говорит в огонь сумрачное
коричневое лицо. – У тебя Аллах свой... у нас Аллах мой... Всё – Аллах!
Теперь ничего не страшно. Теперь их (большевиков – А.Э.) нет. Знаю я: с
нами Бог! Хоть на один миг с нами. Из тёмного угла смотрит, из маленьких глаз
татарина. Татарин привел Е г о! Это Он велит дождю сеять, огню – гореть. Вниди
и в меня, Господи! Вниди в нас, Господи, в великое горе наше, и освети! ... Ты
все можешь! Не уходи от нас, Господи, останься. В дожде и в ночи пришел Ты с татарином, по грязи…Пребудь с нами до солнца!» (с. 212–213).
На этом высоком – не житейском, а
божественно-духовном – уровне оба мира, русский и крымскотатарский, наконец
сливаются воедино. И это залог того, что после тёмной ночи взойдет – для всех –
СОЛНЦЕ ЖИВЫХ.
Сегодня в Крыму тоже трудные времена. И
хочется надеяться, что все мы – и татары, и русские, и украинцы, и все другие
жители Крыма – будем помнить уроки трагического прошлого, будем терпимы друг к
другу, потому что над всеми нами единый Бог – Человек во всей красоте и мощи
своей духовности.
Это завет Ивана Сергеевича Шмелева.
Литература:
И.С. Шмелев. Солнце мертвых // С
того берега: Писатели русского зарубежья о России.
Произведения 20–30-х гг. – Книга первая. Москва: Водолей, 1992. – С. 9–247.