«СОЛНЦЕ  МЁРТВЫХ»:  КРЫМСКОТАТАРСКАЯ  ТЕМА  В ТВОРЧЕСТВЕ  И.С. ШМЕЛЁВА

(Журнал “Брега Тавриды”. – Симферополь, 1995. – № 4–5. – С. 213–215.)

 

Русские писатели, даже подолгу жившие в Крыму (А.П. Чехов, М.А. Волошин и др.), никогда не избирали крымских татар в качестве основных героев своих творений. В лучшем случае для них это был любопытный этнографический материал. И это понятно и объяснимо одним словом – Восток: иной быт, иной менталитет, иная культура.

На первый взгляд, это характерно и для творчества И.С. Шмелёва, жившего в Крыму очень короткое время – с 1918 по 1922 гг. Для писателя это были трагические годы: здесь, почти на его глазах, красные расстреляли его единственного сына, офицера Добровольческой армии, отказавшегося уехать на чужбину с врангелевцами. Это были трагические годы для всего Крыма: большевистский террор, торжество хама, «бациллы человечьей», по определению старого доктора Михаила Васильича, главного героя романа-эпопеи И.С. Шмелёва «Солнце мёртвых». И был страшный голод 1921 года.

«Солнце мёртвых» – многоплановая сквозная метафора: это холодное солнце Крыма 1921 года, отражающееся в мёртвых глазах замученных в большевистских застенках-подвалах и не греющее живых, доживающих свои последние дни. Оно мертво для всех: и для людей, и для животных, и для растений. Оно равно мертво освещает два мира – русский и татарский, которые, пересекаясь, не сливаются на житейском уровне. Оба мира – русский и татарский – равно трагичны: и там и тут голод, и там и тут – смерть от рук большевиков.

Татарский Крым нашёл отражение в тематическом поле «крымские татары», ядром которого выступают субстантивные номинации словного и сверхсловного типа, пронизывающие, «прошивающие» всю художественную ткань романа: тата­ры, татарин, татарка, татарчата, татары-проводники, старый татарин, старая татарка, пожилой татарин, богатый татарин, меднорожий тата­рин, маленький татарин, чумовой татарин, вежливые татары, муэдзин, чабан и др. Остальные элементы тематического поля можно расположить вокруг ядра в виде концентрических кругов.

Круг первый составляет именная парадигма с определением татарский: татарская земля, татарский двор, татарский дом, татарские кони, татарс­кие постолы, «татарская ямка» (по-видимому, микротопоним), татарская груша, татарский виноградник и др. Назначение этой парадигмы – подчерк­нуть чуждость (но не враждебность!), граничащую с экзотичностью, этого – татарского – мира повествующему и медитирующему автору. Апогеем темы чуждости татарского мира автору является рефрен «Чужая земля, татарская», звучащий в заключительной главе эпопеи (с. 241).

В круге втором тематического поля «крымские татары» находятся субстантивные имена специфически татарских или общетюркских ре­алий: кутюк, катык, бекмес, буздурхан, чебурек, кизил, айва, персик, аул, мечеть, минарет, кошара, ослик, зурна, джил-хабэ, чадра, звон бахчисарайский и др. Каждая из этих номинаций обладает мощной пресуппозицией – способностью продуцировать широкие фоновые знания о крымскотатар­ском мире. Так, кутюк – это пень, колода. Катык – кислое молоко особого приготовления. Бекмес – уваренный фруктовый сок, патока. Буз­дурхан – крымский сорт груши с медовыми желтыми плодами. Джил-хабэ – это название дождливого месяца ноября, «когда белки уходят в норы» (с. 210). Словосочетание «звон бахчисарайский» воссоздает образы фаэто­нов «в пунцовом плисе с белыми балдахинами, вздувающимися на быстром ходу …, с конями в шерстяных розанах …, управляемых татарами-проводниками с нафабренными усами, со стеком за лаковым голенищем, с запахом чеснока и перца» (с. 24). В таких фаэтонах до революции катались приезжие господа.

В круге третьем – величественная крымская природа: горные хребты, скалы, ущелья, реки. Это Яйла с её ароматными пышными лугами. Вот – «мохнатая шапка лесного Бабугана. Утрами золотится он; обычно – дремуче-чёрен. Видны на нём щетины лесов сосновых, когда солнце плавится и дрожит за ними. Оттуда приходит дождь. Солнце туда уходит» (с. 13). «А вот скоро ветры сорвутся с Чатырдага, налягут на Палат-Гору снеговые тучи, от чёрного Бабугана натянет ливни ... (с. 31). «Когда Чатырдаг дышит, все ветры кричат – готовься! Татары это давно знают. И не боятся» (с. 178). «Демерджи зарозовела, замеднела... плавится, потухает. А вот уже и синеть стала. Заходит солнце за Бабуган, горит щетина лесов сосновых. Погасла. Похмурился Бабуган, глядит сурово...» (с. 93). Все это – немые, безмолвные свидетели вершащейся трагедии. Вот «крепостная стена-отвес, голая Куш-Кая, плакат горный. Утром – розовый, к ночи – синий. Всё вбирает в себя, всё видит. Чертит на нём неведомая рука ... (с. 13). «А голая стена Куш-Каи – всё та же, всё та же летопись: пишет по ней неведомая рука. Всё вбирает в себя, всё видит» (с. 131).

На периферии поля «крымские татары» находятся экзотизмы – слова из крымскотатарского языка, встречающиеся в речи татар и русских: якши, шайтан, селям алекюм и др. Сюда же можно отнести и искажённые формы русских слов в речи татар: «Це-це-це... Кемал-Паша! Крым идёт... пыламот стрылял, балшивит тикал! Хлэб будыт, чурэк-чебурэк... барашка будыт... Балшой чилавэк Кемал-Паша!» (с. 23). «Тыква кушал. Вот... Пропал на горах два мешка мука. Плоха» (с. 203). «Ией!.. бери коня. Купай... Ко-зяй-ией! коня бери... Клеба давай... Карей... все памирай... Пажалюста... Клеба давай... мала-мала!» (с. 231).

Действительно, в начале века татары в массе своей не владели русским языком. Искажения слов и словоформ в татарской речи во многом обусловлены спецификой фонетической и грамматической систем русского и крымскотатарского языков. Можно сказать, что автору удалось в целом адекват­но передать русскую речь татар. Так, письменная фиксация русизмов в татарской речи отражает такой фонетический закон русского языка, как редукция безударных гласных: плоха (плохо), карей (скорей), памирай (помирать) и др. Верно передана и форма карей (вместо скорей): опущен инициальный согласный, так как в тюркских языках действует фонетиче­ский закон, согласно которому в абсолютном начале слова не может быть стыка согласных. При заимствовании или использовании иноязычных слов, имеющих в абсолютном начале несколько согласных звуков, татарин (как и любой тюркоязычный говорящий) мог отбросить один из согласных (закон выкидки) или вставить между ними какой-либо гласный звук (закон вставки), например, сказать сыкарей.

Однако в графической передаче искажённой русской речи имеются и неточности. Так, трудно согласиться с формами клеба (не соблюдены законы эпентезы или диэрезы), козяй (не соблюден закон редукции гласных), пажалюста (в крымскотатарском языке имеется корреляция фонемы <л> по твердости-мягкости, поэтому замена [л] твердого на [л’] мягкий здесь необусловленна) и др. Вообще неадекватная передача устной речи аборигенов характерна для творчества многих русских писателей. По-видимому, это художественная универсалия, обусловленная системными различиями контактирующих языков.

Воспринимая татарский мир несколько отстранённо и острбнненно, автор, тем не менее, описывает его в положительном ключе. Татары доверчивы, добры и милосердны: делятся едой, дают в долг. У вдовы сапожника Прокофия, Тани, грабители отняли вино, которое она несла в степь на обмен. А дома – голодные дети. «Спасибо, татаре в долг опять вина дали» (с. 188), – говорит она. Вот голодные дети Глазковых повстречались с татарскими парнями-чабанами. «Вежливые татары, – говорит старшая девочка. – Досыта накормили... Так они нас жалели! И с собой дали, несём мамаше. Велели и ещё приходить. Хлопцы очень хорошие .. А татары вежливые. Если бы замуж взял... пошла бы! – бойко сказала она, развязно хлопая по земле ладошкой. – Что ж, что чужая вера!» (с. 135–136).

Татары благородны, верны слову. Когда большевики арестовали группу бежавших в лес – «их было семеро... татары больше» (с. 104), – те затеяли побег. Жребий выпал татарину, и он принял мученическую смерть ради спасения своих товарищей – русских, татар и чеченцев.

Сцена ночного прихода старого татарина к умирающему от голода автору – с подарком от старого Гафара, корзиной с едой, – является апофеозом единого Бога, общего и для русских, и для татар (глава «Жива душа!»). В эмоциональ­ном плане – это наиболее сильные страницы эпопеи, которые невозможно читать без волнения и слез: «Я беру его за мокрые плечи и пожимаю. Ушли слова. Они не нужны, слова. Дикарь, татарин? Велик Аллах! Жива человеческая душа! жива!!

– Скажи Гафару...старому Гафару... Скажи, Абайдулин... старому татарину Гафару... Аллах!

– Аллах!.. – говорит в огонь сумрачное коричневое лицо. – У тебя Аллах свой... у нас Аллах мой... Всё – Аллах!

Теперь ничего не страшно. Теперь их (большевиков – А.Э.) нет. Знаю я: с нами Бог! Хоть на один миг с нами. Из тёмного угла смотрит, из маленьких глаз татарина. Татарин привел Е г о! Это Он велит дождю сеять, огню – гореть. Вниди и в меня, Господи! Вниди в нас, Господи, в великое горе наше, и освети! ... Ты все можешь! Не уходи от нас, Господи, останься. В дожде и в ночи пришел Ты с татарином, по грязи…Пребудь с нами до солнца!» (с. 212–213).

На этом высоком – не житейском, а божественно-духовном – уровне оба мира, русский и крымскотатарский, наконец сливаются воедино. И это залог того, что после тёмной ночи взойдет – для всех – СОЛНЦЕ ЖИВЫХ.

Сегодня в Крыму тоже трудные времена. И хочется надеяться, что все мы – и татары, и русские, и украинцы, и все другие жители Крыма – будем помнить уроки трагического прошлого, будем терпимы друг к другу, потому что над всеми нами единый Бог – Человек во всей красоте и мощи своей духовности.

Это завет Ивана Сергеевича Шмелева.

Литература:

И.С. Шмелев. Солнце мертвых // С того берега: Писатели русского зарубежья о России. Произведения 20–30-х гг. – Книга первая. Москва: Водолей, 1992. – С. 9–247.